Духовная культура средневековой Руси - А. И. Клибанов

Так было и в России. Текст из Иеремии, приведенный выше, мы цитировали по сборнику библейских пророчеств, переписанному еретиком начала XV в. Иваном Черным, и именно этот текст выделен им среди других. Избавление от фараонова ига как оправдание борьбы против рабства фигурирует в беседе последователей еретика середины XVI в. Феодосия Косого с Зиновием Отенским. Этот же мотив использует в XVIII в. соратник Пугачева Иван Грязнов. Мысль Пересветова снова заходила в зону крамольных идей времени. Его сдержанность и осторожность — знак того, что он сознавал их взрывоопас- ность, но «взрыва» не хотел. У Пересветова была позитивная социально–политическая программа, его проекты преобразований охватывали многие сферы государственной жизни. Однако же программа эта не исчерпывает понятия Правды, о которой им сказано: «Правды силнее в Божественном его (Бога. — А. К.) Писании нет»[562]. И не только в «Божественном Писании», но и во всей Вселенной: «Истинная правда Христос есть, сияет на все небесныя высоты и на земныя широты и на преисподняя глубины…«[563]

Нас, естественно, интересуют «земныя широты» Правды, как преимущественно интересовали они самого Пересветова. К этим «широтам» относятся такие общественные проблемы, на которые публицист внимание обратил; но места в предлагаемых преобразованиях не отвел. Не нашел для них решений или, что вероятнее, не позволил себе о них писать. Из этих проблем самая существенная — трудовые отношения. Проблемы этой касается Пересветов в связи с рассуждениями о милостыне. Сам по себе мотив милостыни, раздаваемой «от праведного труда», представлял собой общее место многих переводных и некоторых оригинальных сочинений древнерусской письменности. В них более всего осуждалась милостыня, раздаваемая от богатств, накопленных ростовщичеством. С этого начал свое рассуждение о милости и Пересветов: «…подобает от праведного труда творити милостыню, а не от лихоимства»[564]. Но только ли лихоимство названо неправедным трудом? Мысль о праведном труде Пересветов развивает так: «… аще имаши от своего труда сеи богатество, от него же хощеши принести дар Богови, но смотри, еща немощным нужда сотворил еси или под собою нуждая облиховал еси»[565]. Пересветов различает богатство, составленное насильственным присвоением чужого труда («немощным нужда сотворил еси или под собою нуждая облиховал еси» — в данном контексте «облиховать» значит «лишить», одно из распространенных в древнерусском языке значений слова).

Примечательно, что это рассуждение Пересветова не имеет конкретного социального адреса, обращено не к вельможам только, как прочие его обличающие тексты. Приведенное обличение продолжается словами: «Аще ли властель еси, не насилуй и не лихоимствуй, но еща приключится власть, покажи правая»[566]. Под «властелем» скорее всего имеется в виду представитель местной администрации, но, возможно, шире, лицо, имеющее частное владение, — и в таком значении применялось в древнерусской письменности это слово. Мысль о Правде труда как труда собственными и свободными руками не покидала Пересветова, й значение ей он придавал принципиальное. В «Большой челобитной» читаем: «…держитеся заповеди Божия, уживайте лица своего поту. Аки отцу нашему первому Бог приказал Адаму, создавши его, и дав ему землю и помощь его, и велел делати землю, в поте лица ясти хлеб, а Адам заповедь Божию исполнил. И нам такоже годится во всем послушати Бога и правдою сердечною радость Ему воздати»[567]. Текст о рукописании, насильственно взятом дьяволом у Адама, находится на обороте того же листа, что и вышеприведенный. Он продолжает логическое развитие «адамовой» темы. Сначала прославлен Адам как труженик, земледелец. Таким он поставлен Пересветовым в качестве достойного и требующего подражания образца. Потом следует история о порабощении дьяволом Адама. Порабощение превращает благословленный труд в проклятие. Так к характеристике «образца» добавляется в высшей степени существенная черта: Адам — труженик свободный.

Пересветов был только верен образу, когда самого Магмет- султана обязал добывать средства к жизни трудом собственных рук: «…что сам зделает, то пошлет продати, да на то себе велит ясти купити. А рек тако: «Исполняю заповедь Божию. Господь приказал отцу нашему Адаму первому поту чела своего уживати»'[568]. А вот когда Пересветов свел протест против присвоения чужого труда к тому, что «которыя записывают в работу вовеки, прелщают, и дияволу угождают, и которые прелщаются для светлыя ризы да вовеки записываются в работу, те оба погибают вовеки»[569], он был непоследователен. Или, может быть, близок к подлинным мыслям Пересветова был все же Б. Д. Греков, полагавший, что публицист под рабством понимал «все виды неволи»[570].

Попытаемся определить, каковы были понятия публициста о человеке. Вопрос важный не только по очевидному общему значению, но и по его прямому отношению к объему понятия о социальной свободе. Каковы были возможности толкования социальной свободы, заключенные в общей концепции человека, если она имелась у Пересветова? Такая постановка вопроса обоснована не только логически. Время, коща жил Пересветов, поставило вопрос о человеке не только перед западноевропейской общественной мыслью. В борьбе с авторитарной церковной идеологией русские передовые мыслители обосновывали понимание человека как «самоценного», как независимой, суверенной личности. В средневековом мире, построенном на отношениях личной зависимости, утверждение индивидуальности человека взывало к его социальному освобождению. Этот вопрос стал актуальным, и вокруг него происходила борьба в русской общественной мысли уже в конце XV в. Новгородско–московские еретики, преданные в 1504 г. инквизиционному костру, были поборниками идеи свободного человека, которую они формулировали на языке религиозно–реформационных понятий.

Позволяло ли Пересветову его понимание человека вывести протест против порабощения на наивысшую орбиту или в точке, зафиксированной осуждением «прикабаливания» и «прихолопле- ния», — апогей социального свободомыслия Пересветова?

Мы начинаем с сопоставления сочинений Пересветова с «Повестью о Дракуле». И вот почему. Общей целью проекта реформы Пересветова являлось утверждение сильной централизованной власти, способной, опираясь на дворянство, обеспечить оптимальные внутренние и внешние условия для блага земли и царства. В пределах и во имя этой задачи Пересветов санкционировал «грозу» царской власти. Среди предшественников Пересветова по идее царской «грозы» был и автор «Повести о Дракуле». Исследователь «Повести» Я. С. Лурье датирует ее 1482—1484 гг., а наиболее вероятным автором ее русского варианта считает видного политического деятеля и знаменитого еретического идеолога времени Ивана III Федора Васильевича Курицына. Государственная «гроза» в «Повести о Дракуле» раскрывается как необходимое, достаточное и единственное условие осуществления справедливости; тем самым оправданы, какими бы ни были они тираническими, средства достижения цели. Как и другие авторы, писавшие о «Повести», Я. С. Лурье видит в сочинениях Пересветова сходные с ее основной идеей мотивы. И действительно, идейные переклички между автором «Повести» и Пересветовым существуют, и для понимания идеологических позиций автора «Повести» «плодотворно», как пишет Я. С. Лурье, ее сопоставление с сочинениями Пересветова[571]. Плодотворно такое сопоставление и в целях выяснения идеологических позиций Пересветова. Именно наличие моментов сходства в идеях того и другого авторов делает особенно выразительным их отличия. Не исключаем мы и возможного полемического отклика Пересветова на «Повесть о Дракуле». Сопоставим тексты «Повести о Дракуле» и «Большой челобитной» Пересветова, составляющие в том и другом произведениях их идейный фокус:

«Повесть о Дракуле» И толико ненавидя во своей земли зла, яко хто учинит кое зло, татбу, или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет жив. Аще ль велики болярин, иль священник, иль инок, или просты, аще и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозен бысь[572].

«Большая челобитная» Которая земля порабощена, в той земле все зло сотворяется: тат- ба, разбой, обида, всему царству оскужение великое; всем Бога гневят, дьяволу угождают[573].

У автора «Повести о Дракуле» насилие обусловлено существованием «зла». У автора «Большой челобитной» «зло» обусловлено существованием насилия.

Единственное человеческое чувство, которым наделены люди в царстве Дракулы, — чувство страха, да и страх животный. У Пересветова люди в меру их человеческого достоинства бесстрашны. Ибо порабощенный человек тем, по Пересветову, и характеризуется, что он «срама не боится, а чести себе не добывает»[574]. Люди дракулова царства «срама» не боялись; это царство, в котором не знают самого понятия «срам».